Шесть минут. Оттава, камеди-клуб «Як Яке» — там у меня будет шесть минут. Я попытаюсь рассмешить публику, которую увижу впервые в жизни. «Подготовься как следует, — написал мне Говард, хозяин клуба. — И не вздумай сочинять на ходу». Будет вечер новичков, но не вечер халтурщиков. Из десяти комиков только я выступаю в первый раз. Придут и профессионалы, чтобы обкатать новую программу, и подающие надежды дарования, которые нашли свое призвание раньше. Все, кто выйдут на сцену, — опытней меня. Шесть минут. Даже не знаю, много это или мало.
Одни комики рассказывают истории, другие просто острят. Я хотел рассказать историю. Не ту, что понравилась бы моим подвыпившим друзьям, одну из беспроигрышных баек, как я вырядился гигантским бобром или как мой приятель нашел у матери огромный фаллоимитатор. Мне хотелось быть автором, обладателем, исполнителем текста. В итоге я написал монолог об эрекции и ролике с умершими актерами, который показывают на оскаровской церемонии. Я прочитал его вслух и записал на магнитофон. Одиннадцать минут. Я резал, шлифовал, переписывал, и в этой работе было что-то знакомое, даже умиротворяющее. Потом я бродил по пустому дому, репетировал перед зеркалом с невидимым микрофоном и чувствовал себя актером, который только играет комика. Казалось, это все понарошку.
Выйти на сцену мне хотелось уже давно, но объяснить почему, я вряд ли смогу — такое не выразить словами. Как рассказать о том, что считаешь себя остряком или что хочешь пережить наяву свой самый потаенный кошмар? Я говорил друзьям про стендап, и почти все приходили в ужас, будто я признался в тайном желании полакомиться собственной плотью. Жена закрывала уши руками и выбегала из комнаты (я не преувеличиваю) — ей было неловко за меня, а я ничего не мог сказать в свое оправдание. Разве что одно: много лет назад я видел, как выступает мой друг Тони — я восхищался им и завидовал ему. И решил, что тоже должен так сделать.
Мы встретились с Тони накануне моего «выступления» — хотя, наверное, это слишком громкое слово для шести минут, во время которых я постараюсь не наложить в штаны. Все, что мне было нужно, — его дружеское напутствие и пиво. У Тони за спиной больше ста номеров, он уже дал мне пару дельных советов. «Никаких прикольных футболок», — написал он. Утром я натянул обычную серую — это была моя самая неприкольная футболка.
В уютном маленьком баре Тони поделился со мной другими секретами ремесла. Не пытайся рассмешить публику шутками ниже пояса, не путай смешное и пошлое. И не заучивай текст наизусть: ты должен знать, что хочешь сказать, но не дословно. На этом обычно и сыплются новички — они монотонно начитывают, а не выступают. Стоит пропустить фразу или хотя бы слово -и все улетучивается из памяти как сон. Теперь настала моя очередь ужасаться: я до мельчайших деталей запомнил, как именно все расскажу. Наверное, Тони заметил, что у меня расширись зрачки.
— Уверен, ты справишься, — поспешил он меня утешить. — Каких-то шесть минут твоей жизни. Ну что такого страшного может случиться?
И отхлебнул пива.
К нам подтягиваются друзья, и на пронизывающем ветру мы идем в «Як Яке». Низкий потолок, ярко освещенная сцена, одиноко стоящий микрофон на стойке отбрасывает тень на стену. Обстановка почему-то напоминает мне боксерский ринг. Я знакомлюсь с Говардом и конферансье, высоким парнем по имени Вафик. Они кратко объясняют, что к чему. Я выступаю седьмым. Скорее всего, Вафик сообщит публике, что я целочка. Иногда зал добреет, «но тут не угадаешь». Через пять с половиной минут после моего выхода на сцену загорится красная лампочка. Это знак, что пора закругляться. Когда пройдет шесть минут, так или иначе все будет кончено.
И тут я замечаю Майка Макдональда. Это легенда канадского стендапа, любимый всеми ветеран ночных шоу. Он выходит третьим. Чудесно. Я заказываю бутылку «хайнекена», выпиваю ее залпом и сразу же беру вторую. Свет в зале гаснет. Сейчас начнется шоу. Тони говорит, чтобы я не садился с их компанией.
— Иди туда, — показывает он на комиков, столпившихся у бара. — Сегодня вечером ты не с нами, ты один из них.
Первый номер. Любитель выжимает из публики от силы пару смешков. У второго, полноватого парня в толстовке, дела идут лучше. Потом на сцене появляется Майк Макдональд. Он говорит, что ему недавно пересадили печень, и это спасло ему жизнь. Он не смешной. Он вообще едва держится. Постепенно Майк раскачивается и заводит отличный монолог о том, почему на каждый второй вопрос в телевикторине «Колесо фортуны» можно спокойно ответить «мертвая проститутка». Он зачитывает несколько вопросов из викторины, и зрители — нас не много, человек пятьдесят-шестьдесят, -надрывают животы. С каждой шуткой Макдональд как будто увеличивается. Через шесть минут стены вокруг него смыкаются. Он не заполняет собой зал — в его присутствии зал становится меньше.
Еще три комика выступают с переменным успехом, профессионалы уверенно размазывают одного любителя за другим. Я допиваю пиво и заказываю еще бутылку. Чем ближе моя очередь, тем сильнее я нервничаю. Делаю вид, что все хорошо, но спокойствие мое напускное. На самом деле мне хочется подтереть зад полотенцем.
Вафик выходит на сцену и объявляет меня. Он говорит, что я целочка, и зал внезапно вырастает до размеров футбольного поля. Я делаю несколько шагов к сцене и одолеваю единственную ступеньку. Ставлю пиво на стул и вытаскиваю микрофон из стойки. В ушах стоит гул. Где-то в голове начинается отсчет: пять с половиной минут до красной лампочки, шесть минут до успеха или провала. Я поднимаю глаза от микрофона, но вижу только свет.
Прошлым летом я проснулся посреди теплой ночи от странного ощущения в животе — меня распирало изнутри, как будто во сне я умудрился наесться до отвала. Я пошел в туалет, и произошло то, что интеллигентно не опишешь, как ни подбирай слова: мой анус стал похож на лифт из фильма «Сияние». Было море кровищи. Пол-литра, если не больше. Потом мое нутро снова наполнилось и опорожнилось, как меха. Я разбудил жену, сказал ей что-то вроде «Кажется, нужно вызывать «скорую». И рухнул.
Я мучился животом еще подростком. Несколько лет назад мне удалили желчный пузырь, еще через пару лет вырезали затвердевший отрезок тонкого кишечника. Оба раза я не боялся — наверное, потому что в каждом случае составляющие (боль, ее источник и лекарство) складывались в понятное уравнение. Но когда у меня из задницы ни с того ни с сего хлынула кровь, я пришел в ужас, потому что арифметика тут не работала. Я находился в отличной форме — еще никогда, сколько себя помню, не чувствовал себя так хорошо. Очевидной причины не было, значит, не существовало и лекарства. Я даже не чувствовал боли. Наверное, это напугало меня больше всего: ничего не болело, стало быть, это не травма. Я умирал.
Жена вызвала «скорую», стащила меня вниз по лестнице на крыльцо. Я истекал кровью в темноте. От того бесконечного ожидания на крыльце в памяти остались лишь обрывки. Помню только, что был стопроцентно уверен в том, что умру. Я не чувствовал ни рук, ни ног, сознание накатывало и уходило, как волна. Глаза наполнились вначале слезами, потом теплым оранжевым светом.
Я не видел ничего, кроме света. Я жил безбожником и помню, что подумал: «Как же я ошибался. Как я мог так ошибаться?» Свет шел из рая. И в этом я тоже был уверен. Потом я оказался в машине «скорой», пристегнутый ремнями к носилкам (у меня были конвульсии), и в следующий раз пришел в себя уже в больнице, с трубками капельницы в венах. Окончательно очнулся только на следующее утро. У кровати сидела жена с глазами как блюдца и молча качала головой. Кровотечение загадочным образом прекратилось — так же внезапно, как началось. Я потерял примерно полтора-два литра крови. Я чувствовал себя слабым и разбитым, но был жив. Я сдал анализы, но медицина так и не сумела объяснить, что же со мной случилось. И я не знаю этого до сих пор. Словно открутили и закрутили невидимый кран, но где, как и почему — неизвестно.
Через пару месяцев после кровопускания мне исполнялось сорок. Я и так верно двигался к кризису среднего возраста, но события той ночи его усугубили. Я не хотел вернуть молодость или сделать вид, что стал моложе. Я решил выжать максимум из того времени, что осталось.
Свое сорокалетие я отпраздновал на палубе корабля, пересекавшего пролив Дрейка по пути в Антарктиду. В первый день моего сорок первого года я смотрел, как кит выпрыгивает из океанских волн, и любовался солнцем, которое никогда не садится за горизонт. Через несколько дней я плавал в чуть ли не самых холодных, самых черных водах на земле. На май у меня был запланирован первый в жизни марафон. На июнь я заказал билеты в Бразилию, на Чемпионат мира по футболу. В июле собирался на вечеринку «Плейбоя» в особняке Хью Хефнера, а в августе вместе с другом ехал в Исландию. В этом году я буду говорить «да» при любой возможности. Я собираюсь воплотить свои давние мечты, сделать все то, о чем всегда говорил или мечтал, потому что знаю: в любой день я могу умереть.
Свет белый, не оранжевый, его не спутаешь с небесным, но он все равно слепит. Я не различаю ни барную стойку в глубине зала, ни лица, ни сам зал. Я даже не вижу сцену и свои ноги — они потерялись в лучах света где-то внизу. Я очень боюсь упасть. «Все точно так, как в моем сне», — говорю вслух без тени иронии, и откуда-то издалека доносится смех. Это смех, можно не сомневаться. Не смешки, фырканье или хихиканье, а смех. И это моя заслуга. Он мой навсегда. Я чувствую, как плечи понемногу распрямляются. Передвигаю пустую микрофонную стойку поближе к кулисам, смотрю на свою тень на стене, неглубоко вдыхаю, поворачиваюсь к залу и начинаю свой монолог:
— Как многие подростки, я больше всего на свете боялся…
Я словно марионетка: руки, рот, голова — все работает, но вразнобой, и меня они не слушаются. Я просто произношу слова, не думая, и каждая следующая реплика моего номера — моего номера — уже наготове, ждет своего череда. Словно я пишу контрольную и знаю ответы на все вопросы. Каждый раз, когда я делаю паузу, чтобы перевести дух, звучит смех. Это не раскаты хохота, но я чувствую, что стены стали ближе. Воздух сгустился. Минуты через две приходит четкая мысль: все идет хорошо, все будет хорошо. Некоторые шутки, казавшиеся смешными на бумаге, не работают, если произнести их вслух, и я думаю: импровизируй сейчас, нет, вот сейчас! Но момент проносится мимо, как съезд со скоростной трассы — назад не вернешься. Наверное, прошло минуты три-четыре — даже не представляю, сколько, — и сейчас второй раз в жизни у меня сбой в системе. Меня несет волной эндорфинов. Физиология берет верх. Тело живет собственной жизнью. Пару раз я тянусь за пивом, но понимаю, что пить не буду. Я слишком нервничаю, чтобы отхлебнуть из бутылки. Но это ничего. Я продолжаю. И делаю то, что всегда хотел. Раздается еще один взрыв смеха. Я больше не боюсь. Все в прошлом: сомнения и страхи, бессонные ночи, когда я не мог думать ни о чем, кроме этих шести неизбежных минут. Может, я больше никогда в жизни не буду бояться. Гул в ушах смолкает. Смех усиливается. Мне сорок, и я только начинаю. Я начинаю с нуля. Конечно, сотни людей делают это куда лучше, но как же классно снова стать новичком, которому есть на кого равняться. Какое же это блаженство — быть не в своей тарелке, сомневаться в себе. Я так счастлив! Пять минут прошли, и теперь возможно все. Мои ноги отрываются от пола. Я вижу, как сквозь белый свет сияет красный. Мое время подходит к концу.
