Я страшный футбольный болельщик. Однажды пришел на стадион с настоящей карпатской трембитой. Решил: как только сборная Украины выиграет, затрублю на весь Киев. А трембита-то шесть метров, и складывается из трех частей. Взяли мы ее с кумом, поэтом Иваном Малковичем, и понесли мимо милиции. Нас остановили — мало ли, может, какой-нибудь гранатомет или пулемет? Пришлось долго объяснять, что это за штука. Благо меня в лицо узнали — пропустили.
И вот, представьте себе, наши проиграли с чудовищным счетом! Но я все равно решил затрубить, не зря же пронес трембиту. Разворачиваю — и со всей мочи дую в отверстие. А оттуда одно шипение! Малкович от смеха залез под скамью: шутка ли, столько усилий — и все впустую! Попробовали подудеть соседи по трибуне-и снова ничего. Оказывается, чтобы играть на трембите, надо иметь сноровку: дуть под определенным углом, да еще и обладать нехилой дыхалкой. Так я еще раз убедился: в любом деле мастерство нужно.
Вот театральная байка в тему. Приходит молодой актер к корифею и говорит: «Мой персонаж в первом действии слегка подшофе. Подскажите, пожалуйста, как мне сыграть». — «Ну, это проще простого! Бежишь в буфет, берешь рюмку водки, выпиваешь — и спокойно играешь», отвечает мэтр. — «Большое спасибо! А во втором действии мой герой пьян вдрызг. Что делать?» — «Ну, это тоже просто. Бежишь в буфет, выпиваешь сто пятьдесят граммов водки, потом стакан пива — и играешь». — «Ясно! Но в третьем действии мой герой уже абсолютно трезв. Как тут быть?» — «А вот это уже мастерство, сынок!» — многозначительно протянул мэтр.
— Богдан Михайлович, вы всегда такой жизнерадостный. Что это — маска комедийного актера или счастливое свойство натуры?
— Скорее второе. Я не умею долго сердиться, а к жизни и профессии стараюсь относиться легко. Приведу один пример. Мне исполнилось тридцать, я как раз получил звание заслуженного артиста Украины. Крутился как белка в колесе: снимался сразу в трех фильмах и в довершение ко всему гастролировал с Театром имени Франко в Черновцах и Ивано-Франковске.
В тот месяц я два дня должен был находиться в Крыму, два — в Прикарпатье, два — в Закарпатье, плюс Черновцы и Львов. Спать приходилось урывками: в самолетах, аэропортах, такси, на съемочной площадке. И все равно случались накладки.
Приезжаю я в Закарпатье на съемки, а на следующий день у меня вечерний спектакль в Черновцах. Что ж, не проблема. Надо — значит надо! После ночных съемок, часика в три утра, сажусь в поезд и приезжаю во Львов рано утром. Думаю: вот хорошо, до Черновцов теперь рукой подать, а у меня впереди целый день! И тут выясняется: самолет на Черновцы уже улетел. Что делать? Сажусь в такси и еду на автовокзал. А там узнаю, что автобус доедет до Черновцов как раз к середине спектакля. Тогда я вновь в аэропорт. Думаю: пролететь бы хоть полпути — до Ивано-Франковска! Билетов в кассе не было, да милиционеры меня узнали и помогли. Вдруг, как на грех, отменили рейс. Вот тут у меня чуть не началась паника. Благо знакомые посадили в кукурузник.
Прилетаю, сажусь в такси — и шумахер, проносясь по рытвинам и ухабам, всего за полчаса доставляет меня до Коломыи. Остается преодолеть каких-то семьдесят километров. Хватаю одну попутку, затем другую, добираюсь до Черновцов, вскакиваю в театр за пятнадцать минут до начала спектакля… И получаю выговор за опоздание на полчаса! Вот теперь скажите, не имей я легкой натуры, разве выдержал бы такое напряжение?
— Любопытно, кто повлиял на ваш выбор профессии?
— Старший брат Петро. Сегодня он, как и я, народный артист Украины. Когда Петро поступил в Киевский театральный институт имени Карненко-Карого, я тоже решил, что стану артистом. Хотя мне страшно нравились еще три профессии: шофер, киномеханик и машинист паровоза. Дело в том, что наша бабушка жила в Львовской области. Чтобы попасть на утренний поезд Рахов — Львов, нам с мамой приходилось ночевать на вокзале в районном центре. Кому-то такая поездка покажется мучением, а для меня она была сплошной романтикой. Пока мама дремала, я гордо вышагивал в новеньких кедах за три пятьдесят, читал газету «Гудок», смотрел на проходящие поезда, слушал переговоры железнодорожников, пение птиц. И мне казалось, что машинист паровоза — самая прекрасная профессия в мире. Но после того как Петро стал артистом, у меня осталось одно желание — пойти по его стопам. Кстати, киномехаником я поработал еще в школе, машину тоже научился водить, да и артистом стал. Осталось освоить профессию машиниста паровоза.
Жажду стать артистом брат будил во мне сызмала. Будучи еще школьником, организовал семейный хор — трио братьев Бенюков. Петро, Микола и я не только исполняли песни из популярных кинофильмов, но и разыгрывали мини-спектакли. Так что вкус аплодисментов я познал, когда мне не было и шести. Со временем мы стали принимать участие в районных, а затем и областных конкурсах художественной самодеятельности. Нам, как настоящим артистам, даже платили суточные. Но Петр, войдя в роль продюсера, все деньги забирал себе. А нам с Колькой мог купить какой-нибудь кораблик копеек за двадцать.
— Разве родители не вмешивались?
— Мама нас растила одна. Она работала уборщицей в санатории, да еще и брала работу на дом — стирала чужие вещи. Мамины натруженные руки никогда не знали покоя. Она то вышивала, то шила. И своей неутомимой заботой о нас, сыновьях, напоминала ласточку, порхающую к гнезду с птенцами и в дождь, и в зной, и в стужу.
В детстве я плохо ел, и мама приходила в детсад, чтобы покормить меня. Так продолжалось и в младших классах. На переменке она доставала свои баночки и старалась впихнуть в меня хоть пару ложек. Тогда я страшно этого стеснялся. И только сейчас понял, сколько любви крылось в том немудреном мамином действе.
А вот отца я совсем не помню. Он умер, когда мне было всего полтора года. Я жутко завидовал детям, которые гуляли с родителями, получали в подарок велосипеды, лыжи. И однажды попросил маму: «А давай себе купим папу!» «Сынок, ты же не хочешь, чтобы он тебя бил?» — ответила мама, заглянув мне в лицо. Этой фразы было достаточно, чтобы я понял: чужой дядя не даст нам с братьями счастья, мама — мой единственный оберег. Я панически боялся ее потерять и безумно переживал, если она болела. Хотя сам доставлял немало хлопот.
В 60-х, до того как были открыты сибирские месторождения нефти, все черное золото добывали в Прикарпатье. В нашем поселке возле скважин постоянно работали качалки и круглосуточно горели газовые факелы — из-за них даже ночью было видно, как днем. После закрытия скважин в земле оставались довольно глубокие лунки, и детвора любила играть возле них.
Однажды мы с приятелем проложили через лунку дощечку. Как только я по ней пошел, дощечка проломилась — и я оказался в яме с нефтью. Приятель от страха убежал, а нефть начала меня засасывать. Я изо всех сил кричал, барахтался, хватался пальцами за траву, а вокруг, как назло, ни души. Так бы и погиб, если бы ангел-хранитель не послал соседку. Она шла мимо и вытащила меня из ямы.
Дома мне оставаться было не с кем, и Пете приходилось брать меня с собой на уроки в школу. Я четко помню день, когда в класс вошла молодая учительница — новенькая. Она приехала в наш поселок с дочкой Ульянкой. Девочка была такой хорошенькой, что однажды в детском саду я отважился и поцеловал ее. Тогда мне не дано было знать, что пролетят годы — и учительница станет моей тещей, а Ульяна — женой. Так что, как видите, я очень порядочный мужчина: раз поцеловал девушку, то и женился.
— А как вы сами-то учились в школе?
— Благодаря среднему брату Миколе я хорошо изучил все буквы. А вот как складывать их в слова, никак не мог взять в толк. Сколько мама с братьями ни мучились, ходил в школу, как на каторгу. Так длилось, пока однажды мама не выдержала и хорошенько не врезала мне ремнем. Представьте, подействовало — я сразу постиг науку. Так что педагогические приемы могут быть разными.
И все-таки, лишенный родительского контроля, я учился на тройки, книг не читал. И только в десятом классе, глянув на свои оценки, пришел в ужас: с таким аттестатом о театральном институте нечего было и думать. И тогда я взялся за ум. Точнее, пошел на хитрость. Сообразив, что к каждому человеку есть свой подход, наладил контакт со всеми учителями — ив итоге сдал все выпускные на пятерки.
С химией помогла Ульяна (она собиралась поступать в медицинский и прекрасно знала этот предмет), а написать сочинение — Микола. Он встречался с учительницей из нашей школы, и та перед самым экзаменом назвала ему тему сочинения — «Кровь людская не водица», по украинскому классику Михаилу Стельмаху. Выдрав из учебника нужные страницы, я спрятал их под партой и, списывая строчку за строчкой, изображал перед комиссией работу мысли: старательно морщил лоб, возводил взор на потолок. В итоге в мой аттестат «проскочила» лишь одна тройка.
— А как же вам удалось сдать вступительные в институт?
— Весь девятый и десятый класс я ездил к Петру во Львов, где он работал в лучшем на то время театре Украины — имени Марии Заньковецкой. Смотрел спектакли, ходил на репетиции, наблюдал закулисную жизнь. Словом, варился в театральной атмосфере. А перед вступительными в институт брат взял меня с собой на гастроли и муштровал по полной программе, контролируя стихи и прозу, приготовленные мной для приемной комиссии. Он же нарисовал схему, по которой я должен был найти Крещатик и институт имени Карпенко-Карого, и с напутствием: «Смотри, не опозорь фамилию, а то будешь бит!» отправил меня в Киев.
В институте фамилию Бенюк помнили, поскольку Петр окончил его с красным дипломом тремя годами раньше. И за актерские дисциплины я без особых трудов получил «отлично». А все общеобразовательные экзамены сдал на тройки. В итоге проходной балл набрал. Правда, зачислили меня не на актерский, а на кинофакультет, где деканом был Юрий Александрович Олененко, который хорошо помнил моего старшего брата, так как был его педагогом.
И вот началась учеба. Как троечник, стипендию я не получил и в результате остался без копейки. Мама была далеко и подкармливать меня, как в детстве, не могла. Так что вопрос «Как выжить в городе?» встал передо мной, мальчишкой, со всей серьезностью. Спасение пришло из рук того же декана, Юрия Александровича Олененко: зная о моем бедственном положении, он волевым решением забрал стипендию у киевлянина Сергея Паламаренко, жившего с обеспеченными родителями, и отдал ее мне. Серега не обиделся, а еще и подкармливал меня семейными обедами.
Поначалу было очень трудно. Сокурсники спорили о писателях, композиторах, обсуждали последние веяния в искусстве. А я молчал, будто воды в рот набрал. Ну разве способен что-то сказать белый лист формата А4?
Но постепенно на «листе» начали появляться «записи». Все услышанное я впитывал, как губка. К тому же преподавательница литературы, очаровательная еврейка Изабелла Соломоновна Радовская, привила мне вкус к книгам. Я стал читать взахлеб, из библиотеки не вылезал. И вскоре избавился от комплексов, втянулся в учебу и после первой сессии отработал «аванс» декана.
— В студенчестве вы были горазды на проделки?
— Не сказал бы. Хотя порой юношеский азарт толкал меня на выходки. Однажды я решил подзаработать и оформился в фирму «Свитанок» Дедом Морозом. Дали мне подарки, машину и отправили по адресам. Хозяева принимали «Деда» так хорошо, что я успел посетить только семь квартир из списка. В результате вместо денег получил выговор от фирмы и новый жизненный урок.
На первом же курсе я впервые пошел на стадион. Это был 1974-й — год расцвета киевского «Динамо». В случае выигрыша команда становилась чемпионом Союза. Чтобы отпраздновать грядущую победу, мы с приятелем пронесли на стадион бутылку вина. И когда наши забили решающий гол, я в экстазе вскочил, поднял бутылку, как флаг, и вместе со всем стадионом закричал: «Ура-а-а!» Тут-то меня и засекли стражи порядка — взяли под руки и повели. Пока я шел, попрощался и с институтом, и со всем своим будущим. А милиционеры отвели меня подальше, забрали вино, дали пинка и прогнали прочь. От счастья, что не попал в каталажку, я обежал стадион с другой стороны и снова уселся в своем секторе.
— На свидания бегали часто?
— Учеба в театральном в корне отличается от учебы в других вузах. Мы с ребятами выезжали из общежития в семь утра, а возвращались около полуночи. До обеда в институте шли общеобразовательные дисциплины, а после — вокал, танец, индивидуальные занятия. Я и поесть-то толком не успевал. Тратил на еду по рублю в день: утром — стакан молока и бублик за десять копеек, еще пятьдесят копеек на нехитрый обед плюс сорок копеек за кусок колбасы с хлебом на ужин. Стипендии на прокорм хватало, хуже было с одеждой. Приходилось донашивать наряды братьев, из-за чего я выглядел клоуном: пальто одного цвета, шарф — другого.
А на свидания я не бегал, а летал. На первом курсе приехал на каникулы в родной поселок, встретил на танцах Ульяну, которую знал с пяти лет, — и вдруг увидел ее совершенно другими глазами. Влюбился за один вечер! Ульянка училась во Львове, и я два года писал ей письма, летал из Киева чуть не каждые выходные. Думаю, своими билетами помог «Аэрофлоту» приобрести как минимум один Ан-24.
Я был влюблен так трепетно, что никак не мог отважиться на первый поцелуй. Зато когда это наконец произошло — будто плотину прорвало. Жизнь стала идти в совершенно ином ритме. На третьем курсе мы поженились, а на четвертом уже родилась первая дочка Леся.
— Богдан Михайлович, а почему вы прячете свою семью за семью замками? О ней почти ничего не известно.
— Я человек верующий и знаю, что в церкви за иконостас простым смертным ступать нельзя. А в театре кулисы — своего рода иконостас, куда нельзя заходить зрителям. Зачем им знать, в каких носках сегодня артист, голоден он или сыт, поссорился с женой или помирился? Не нравится мне, когда за кулисы проникают фотографы, журналисты и другие представители СМИ. У каждого человека, в том числе артиста, должен быть уголок, куда нельзя ступать ни одному папарацци. Я знаю случай, когда мой товарищ, бизнесмен, поместил фото своего сына на рекламный плакат товара, который он выпускает, — и ребенок начал болеть. Вот почему я не пускаю к себе домой ни одну телепрограмму и прячу своих близких от посторонних глаз.
— Слышала, в вашей жизни случилось необычное событие — вы нашли сестру?
— Да, я не видел ее ровно пятьдесят лет. История такова. Мои родители познакомились в Германии, в Альпах, куда были вывезены в войну как остарбайтеры. Папа — из Ивано-Франковской области, а мама — из Львовской. Мама работала у немки, имевшей десять коров, и работала на совесть. Хозяйка очень ее ценила: выделила отдельную комнату, учила немецкому языку, сажала за стол рядом с собой, давала одежду, которую мама пересылала на родину.
Полюбив друг друга, родители поженились. А когда в 1945-м немецкие Альпы освободили американцы, перебрались на территорию, куда пришли советские войска, — и там их посадили в лагерь как изменников родины. За три месяца мама высохла, как щепка. Может, и погибла бы, если б не бывшая хозяйка. Немка ездила на велосипеде за семьдесят километров, привозила маме еду и уговаривала остаться. Но той не терпелось уехать домой.
Переехав границу, отправились каждый на свою малую родину. Прожив без отца два дня, беременная мама двинулась на Ивано-Франковщину. Приезжает в папино село, заходит в сельсовет. Оттуда посылают гонца к Бенюкам. И вот приходит отцова сестра, одетая в красивый гуцульский наряд:
«Ты зачем сюда приехала? У моего брата есть жена и дочка!» Мама в слезы! И тут заходит папин отец: «Тихо, не плачь! Приедет Михайло — разберемся». Разобрались так, что мама осталась жить у мужа…
Эти подробности я узнал много позже. В нашем доме не принято было вспоминать о тех временах. Мы только знали, что у отца есть дочь от первого брака. А несколько лет назад папин брат сказал мне фамилию первой жены отца и село, в котором она жила. Я уже было собрался туда ехать, но однажды в гостях у Толи Хостикоева рассказал эту историю. А ты не хочешь отыскать свою сводную сестру с помощью нашей программы?- спросила меня его жена Наташа Сумская, ведущая «Ключевого момента». Я с радостью согласился.
