В советское время мы с Валентином Ивановичем часто бывали в командировках за границей. Там у меня родились серии картин «Франция», «Болгария», «Норвегия», «Греция», «Италия». А Валентину Ивановичу доверили сделать памятники герою Сопротивления Василию Порику во Франции, физиологу Илье Мечникову в Париже. Но затем Советский Союз рухнул, и художники стали не востребованы. Даже нам с мужем, лауреатам престижных международных выставок, нечем было платить за мастерские и квартиру. Но однажды к нам заглянул англичанин…
Это был Джон Бетелл — умный, прекрасно образованный человек, большой ценитель искусства, в прошлом летчик-испытатель ВВС Великобритании. Пройдясь по мастерской и увидев скульптуры мужа и мои картины, он был потрясен и попросил вылепить его портрет. Валентин Иванович с удовольствием согласился и за час сделал этюд. Бетелл увез эту работу домой в Шотландию и показал своим друзьям. А на следующий год с одним из них, лордом Стобо, снова приехал в Киев. В итоге эти замечательные люди пригласили нас в Британию.
Там Бетелл познакомил нас со своими соседями Джанис и Джоном Симпсон, владельцами крупной компьютерной компании, и они забрали нас в свою огромную усадьбу. Поселили в замке XV века, окруженном сотней гектаров земли, и выделили под мастерскую целый этаж.
Хозяйка усадьбы — маленькая, худенькая, в серенькой кофточке и без грамма косметики на лице — была с нами простой и милой. В ней вряд ли можно было признать супругу миллионера. Но именно Джанис, большая поклонница искусства, и развила бурную деятельность по продвижению наших работ за рубежом. Это она предложила, чтобы Валентин Иванович создал в Эдинбурге памятник математику Неперу. А поскольку королевская семья шефствует над университетом имени Непера, на открытие этого монумента приехала дочь королевы Елизаветы Второй принцесса Анна.
— Это правда, что сама королева предлагала вашему мужу переехать в Великобританию?
— Королеве нас не представляли. Но с членами королевской семьи, в том числе с племянником королевы, герцогом Глостерским, курирующим в семье вопросы искусства, мы познакомились. Затем посол Украины в Великобритании Сергей Комисаренко попросил Валентина Ивановича сделать портрет принцессы Анны. Она обожает верховую езду, и Валя вылепил ее в жокейском кепи.
Что касается переезда, то наши друзья Симпсоны и Бетеллы не раз предлагали нам остаться. Когда они сделали это в очередной раз, мотивируя тяжелым положением в Украине, Валентин ответил:
— А вы бы оставили мать, когда она больна?
— А что за история с разделением портретов Билла Клинтона и Хиллари вышла у вашего мужа?
— Произошло это так. Дипломаты из американского посольства спросили Валентина Ивановича, может ли он вылепить портрет нового президента США. И уточнили: только его лучше лепить вместе с женой — Хиллари очень активна, и они практически неразлучны. Муж согласился, и нам прислали из Нью-Йорка кучу журналов и фото с изображением президентской четы.
Их общий портрет получился удачным. И кто-то из Совмина предложил подарить его Клинтону во время визита президента в Киев. Однако работа была сделана из бронзы. А по американским законам государственные лица не имеют права принимать подарки выше определенной суммы. И тогда было решено разделить скульптуру и вручить Клинтону только его портрет. Пришлось Валентину разрезать бронзу и таким образом невольно разлучить Билла и Хиллари. В итоге Клинтон высоко оценил свой портрет и прислал письмо с благодарностью, а бывшая первая леди США до сих пор «живет» в нашей мастерской.
— Татьяна Николаевна, вас за рубежом называли советским импрессионистом. Почему? И когда вы заявили о себе впервые?
— Импрессионистов любили мои родители. Да я и сама люблю свет и воздух, а не тьму и бездну. А заговорили обо мне еще на втором курсе института. В качестве летней практики я написала картину «Подруги». Увидев ее, писатель Александр Ильченко, автор романа «Козацькому роду нема переводу», дал хвалебную заметку в газету «Правда». А вскоре мне позвонили из Москвы и сообщили, что, согласно программе поддержки молодых талантов, Министерство культуры СССР предлагает мне заключить договор на следующую мою картину, причем тему я могу выбрать сама.
Я была удивлена и польщена. А накануне мы с родителями провели лето, работая над этюдами в Карпатах. Там я видела, как все село встречало вернувшуюся из Москвы молодую доярку, куда ее отправили за рекордный надой молока. Эту сцену я и решила сделать основой картины, назвав ее «Награда».
— Только в институте о заказе из Москвы — ни слова! У тебя и так полно завистников, — сказал папа.
Я и не говорила, тем более что из-за проблем с глазами находилась в академотпуске. Но однажды к нам пришел институтский лаборант, который очень уважал нашу семью, и взволнованно сообщил:
— Николай Иванович, в институте узнали о картине для Москвы и возмутились — дескать, почему это Голембиевская вместо дипломной картины пишет другую? Если Танечка сейчас же не предоставит дипломную работу, ее исключат!
— А давай представим на защиту твою «Награду»! Тем более что она уже почти закончена, — тут же предложил мне папа.
Пришлось нам ловить грузовик (картина была большая, все фигуры натуральной величины) и мчаться в институт, где в тот день защищал дипломы мой курс. Когда картину внесли в актовый зал, аудитория замерла, а затем разразилась бурей аплодисментов…
В последующие годы известными стали мои «Украинские куманцы», «Урожай» и другие работы.
Но самой важной картиной своей жизни я считаю «Бессмертие». Ее сюжет родила сама жизнь. У меня есть любимое место, где прошло мое детство, — село Балыко-Щучинка над Днепром. Во время войны там шли кровопролитные бои. И в историю это место вошло как часть Букринского плацдарма.
А после войны мы с папой приехали в это село и увидели такую картину. 9 мая все жители Щучинки пришли к мемориалу. И постелив рушники прямо на траве рядом с братской могилой, стали поминать солдат, как поминают усопших после Пасхи. Меня это потрясло и растрогало. И я решила написать эту картину.
Работала целых пять лет, а позировали мне люди, которых я лично знала. Когда же «Бессмертие» стало известным и его репродукции начали печатать в журналах, сын одной из изображенных на картине женщин узнал свою мать и прислал мне трогательное письмо, сообщив, что его матери уже нет в живых.
Но это еще не все! Вскоре мы с мужем познакомились с легендарным генералом, дважды героем Советского Союза Петровым. Оказалось, Василий Степанович воевал именно в том самом месте и во время одного из боев потерял обе руки. Однако генерал так хотел воевать дальше, что командование пошло на беспрецедентный шаг — разрешило ему продолжать руководить операциями! Мы подружились с этим потрясающим человеком, и Валентин Иванович сделал ему памятник. Сейчас генерал без рук стоит на Байковом кладбище.
С картиной «Бессмертие» связан еще один эпизод. На выставке, которую нам с мужем и сыном устроили в Эдинбурге Симпсоны и Бетеллы, я увидела, что какой-то человек возит вдоль «Бессмертия» коляску. В ней сидит старушка, вся в кружевах и перстнях, и внимательно смотрит на картину. Проедет от начала до конца и снова возвращается. Я долго за ней наблюдала, но так и не решилась подойти и сказать, что я — автор этой картины.
— Татьяна Николаевна, всемирно известная художница Татьяна Яблонская когда-то написала ваш портрет. Он у вас сохранился?
— Татьяна Ниловна знала меня с детства. Одно время она жила в общей квартире с семьей моей одноклассницы. И я, приходя к Ире, убеждалась, что у гениальной художницы мужской характер.
Однажды я застала такую картину: в одной руке Татьяна Ниловна держала кисть, в другой — палитру, а ногой качала коляску с дочкой.
Первым мужем Яблонской был прекрасный живописец Сергей Борисович Отрощенко. А позже она вышла замуж за Армена Атаяна и родила третью дочь, Гаяне. Атаян был музыкантом, играл в армянском джазе и немного рисовал. Позируя Татьяне Ниловне для портрета, я видела висевшее в дверном проеме мастерской чучело вороны, которую рисовал с натуры Армен.
Тогда мне было пятнадцать лет. Но на портрете, который Яблонская мне подарила, я казалась себе тридцатилетней. И когда в период перестройки и жуткого безденежья один банкир предложил мне за портрет две тысячи долларов, согласилась. Могу представить, сколько эта работа стоит сейчас.
— Наверное, Яблонская знала ваших родителей, ведь они тоже были известными живописцами?
— Да, они тесно общались. И я, так же как дочки Татьяны Ниловны, выросла в творческой атмосфере. Мои отец и мать родом из старинных дворянских семей. Папин отец, офицер царской армии, поверил в революцию и перешел на сторону Красной армии. Но когда имение Молоштановых большевики сожгли дотла, а бывшему владельцу предложили чудом уцелевший флигель, Иван Кузьмич гордо отказался от «подачки».
У дедушки было два сына. Жорж любил скачки, вино и женщин. А Николай, мой папа, — людей, животных и искусство. Учился он в Харьковском художественном институте у знаменитого художника Михаила Козика, любимого ученика самого Константина Коровина.
В этом же институте училась и моя мама Ангелина.
Мама — из польских дворян Голембиевских. Ее отец, Владимир Стефанович, был инженером путей сообщения и осмотр своих владений совершал, сидя в белом кителе в бричке. А когда в гражданскую войну на железной дороге стали разбойничать банды, всячески защищал своих рабочих. Так что я горжусь предками!
— Это правда, что ваша мама была так хороша, что ее портрет написал сам Петр Кончаловский?
— История такова. Однажды летом Ангелина под присмотром своей мамы Елены Даниловны выехала на отдых в Гурзуф. С собой они взяли Николая, жениха Ангелины. Когда мама с будущим мужем и матерью показалась на пляже, Петр Петрович ее увидел и, придя в неописуемый восторг, подошел к моей бабушке.
— Вы — мама этой юной богини? — обратился он к ней с учтивым поклоном. — Я хотел бы написать вашу дочь.
Получить такое предложение от знаменитого художника было лестно, и работа вскоре началась. Кончаловский поставил маму на фоне серебристой чинары под красным зонтиком и начал писать ее. В 70-х годах эта картина приезжала на выставку в Киев. Но вот у кого из членов семьи Кончаловских-Михалковых она хранится сейчас, мне не известно.
Тем летом Петр Петрович подружился с моими родителями. Как только сеансы заканчивались, он вез Ангелину, Николая и Елену Даниловну в чебуречную и угощал настоящими татарскими чебуреками.
Прошло много лет, но папа никак не мог забыть их вкус. И однажды, придя в гости к родителям уже вместе с мужем, я увидела поднос с горой золотистых, пузырчатых чебуреков. Оказалось, папа разыскал рецепт в старинной кулинарной книге и приготовил блюдо «а-ля Кончаловский». Этот рецепт я храню по сей день.
— А помните, когда вы впервые взяли кисть в руку?
— Это случилось уже после войны. Я родилась в Киеве, на улице Ольгинской. В нашей квартире была огромная комната, а в ней стояло два рояля — белый и черный. Папа не раз усаживал меня за инструмент, но я не проявляла к музыке интереса. Зато под белым роялем обожала сидеть и что-то рисовать.
В гостях у нас часто бывали известные художники. Они спорили об искусстве, музицировали и наслаждались угощением бабушки, искусной кулинарки. Это было прекрасное время. Но все разрушила война. С ее началом у меня связан такой эпизод.
У нас жил ручной щегол. Стоило маме стать за мольберт, как он усаживался на ее кисточку. Но когда грянула война, мама предложила выпустить птичку на волю. Помню, стала я на балконе и, едва не рыдая от предстоящей разлуки, раскрыла ладошки. Однако щегол и не подумал улетать. И я долго слушала биение его сердечка и звуки рвущихся вдалеке снарядов.
Где-то там воевал и мой папа. Он ушел на фронт летом 1941-го прямо с очередной военной переподготовки. Мы не видели его четыре года и за это время испытали столько страданий!
Прослышав, что красивых женщин немцы увозят в Германию, мы с бабушкой и мамой спешно эвакуировались сначала в Харьков, а затем в Саранск. Там и разыскал нас папа. К тому времени он уже стал начальником штаба и, сохранив свою невероятную доброту, пользовался большим уважением у подчиненных. Когда же его ординарец собрался в отпуск на Кубань, папа дал ему наш адрес и попросил доставить посылку. Это нас и спасло.
Дело в том, что в Саранске моей бабушке, учительнице гимназии, и маме, художнице, нечем было зарабатывать на хлеб. Мы ужасно бедствовали. И когда хозяева дома с полузатопленным подвалом предложили его отапливать, мама и бабушка согласились.
Однажды в подвале возникла мужская фигура. Это и был папин ординарец. В его рюкзаке болталась банка тушенки. Оказалось, по дороге парня напоили и ограбили, украв продукты и документы. Чтобы реабилитироваться в глазах любимого командира, ординарец предложил нам поехать с ним на Кубань.
И вот приезжаем мы к его родным и видим костер, где варится кукуруза. Я ее никогда в жизни не пробовала. И когда станичники, усадив нас за стол, дали мне один початок, кукуруза показалась мне такой вкусной и ароматной, что я сгрызла ее до толщины карандаша. Увидев это, кубанские казачки заплакали…
А папа снова пропал. Мама с бабушкой не находили себе места. Но однажды, когда мы уже перебрались в Харьков к маминой кузине, пришла ее соседка, медсестра из госпиталя.
— К нам поступил раненый с фамилией Молоштанов. Он безнадежен. Но я решила вам сказать — мало ли…
Не дослушав, мама кинулась в госпиталь. И сердце ее не подвело — это был папа. После операции у него осталась треть желудка. Но мама его выходила, и мы вернулись в Киев.
Поскольку наш дом разрушили, папе, герою войны, дал и двухкомнатную квартиру на Лукьяновке. Она стала нам и жильем, и мастерской.
Со временем в городе заработали магазины, театры. И однажды родители отправились в оперный. А я пошла гулять. И забредя на свалку, увидела немецкий ботинок. Его подошва оторвалась так, что напоминала пасть акулы. Это меня так поразило, что я вернулась домой и нарисовала этот ботинок на какой-то открытке. А вечером сквозь сон услышала, как папа, обнаружив мой рисунок, сказал маме:
— Взгляни на это, Ангелина! У нашей дочери есть талант. Ее надо учить!
Отец и стал моим первым учителем. Он любил сидеть в лодке на Днепре и писать. Нередко мы наслаждались природой вдвоем. Однажды, осмотрев торчащий из воды куст, я заметила:
— Посмотри, папа, все вокруг зеленое, а этот лист состоит из трех цветов: зеленого, голубого и белого!
— Ты совершенно права, Танечка! — обрадовался папа и с тех пор стал посвящать меня в тонкости живописи. Хотя отправил почему-то не в художественную, а в обычную школу.
— Правда, что вы дружили с дочкой Никиты Хрущева?
— Лена была моей одноклассницей. Несмотря на то что ее папа занимал пост первого секретаря ЦК компартии Украины, Леночка была очень дружелюбной. Такими же были и ее брат Сергей, часто приходивший в нашу женскую школу, и мама. Нина
Петровна опекала двух наших одноклассниц, побывавших в концлагере. А после школы устроила их в университет.
Хрущевы, как и другая партийная элита, жили в одном из особняков, окруженных высоким забором (сейчас там находится больница Охматдет). По их территории гуляли павлины, и Лена постоянно приглашала меня в гости. Но стоило мне дойти до ворот, у которых дежурили охранники, — и я замирала, не решаясь войти.
Зато Никита Сергеевич смело выходил в народ. И если у водоколонки собирались люди, здоровался и первым заводил разговор. Моя бабушка обожала с ним беседовать. Но потом наши пути разошлись. Хрущев стал первым секретарем ЦК КПСС и увез мою подругу в Москву. А я перешла в художественную школу.
К тому времени все стали отмечать мои способности. И когда мы с мамой приехали в Гурзуф, где в Доме творчества собирались деятели искусства со всего Советского Союза, на меня обратил внимание художник Александр Куприн. Отправляясь со мной на этюды, он рассказывал о встречах с Репиным, Горьким, Блоком. Я слушала его с восторгом. Но однажды Александр Васильевич восхитился и мной.
— Я видел много талантливых художниц. Их больше, чем живописцев-мужчин. Но известными стали разве что Виже-Лебрен да Башкирцева, — сказал он моим родителям. — А в вашей девочке я вижу огромные задатки. Ей непременно надо учиться!
Я и училась. С палитрой не расставалась, а запах скипидара и красок казался мне милее всех других ароматов. Правда, бывая в Гурзуфе, я бегала в библиотеку Коровина, которую посещали еще Толстой и Горький, и постигала мир взрослых чувств с помощью Набокова, Пшибышевского и Арцыбашева.
Однако книжные представления о любви нисколько не влияли на мою жизнь. Мальчиков я просто не замечала.
— Выходит, это выдумка, что вы дружили с сыном скульптора Веры Мухиной — автора композиции «Рабочий и колхозница», символа СССР?
— Отчего же, это правда. Мы познакомились в том же гурзуфском Доме творчества. Туда каждое лето приезжали не только маститые деятели искусств, но и их дети. Многие из них пытались за мной ухаживать. Но сын Мухиной Всеволод Замков после развода с первой женой следовал тенью. Позже он даже пригласил меня к себе в гости в Москву. Рассказал о своем отце, выдающемся враче Алексее Замкове, который лечил Молотова, Калинина, Горького, Клару Цеткин. И о его открытии — первом в мире гормональном препарате, благодаря которому сам Сева избежал инвалидной коляски. А потом показал композиции из стекла — произведения своей знаменитой мамы-монумента-листки. Однако я по-прежнему воспринимала Севу лишь как старшего друга.
— А как же вы познакомились со своим будущим мужем?
— Это случилось тем же гурзуфским летом. Однажды, когда я прибежала в библиотеку и, привычно устроившись на лестнице, взяла с полки очередной роман, на пороге появились двое мужчин. Видя, что я не отрываю от книги головы, они потоптались и вышли. А впоследствии выяснилась любопытная история.
